Франс вспоминал, как однажды, роясь у букиниста в потёртых томах, заметил человека с длинными волосами, который перелистывал какую-то книгу. "Ещё не найдя собеседника, он всем своим существом разговаривал - взглядом, улыбкой, подвижными морщинами лба. Не надо было обладать особенно тонким чутьем, чтобы распознать говоруна. Я понял, что надо или спасаться бегством или стать его жертвой. Едва незнакомец увидал меня, он тотчас подошёл и, хлопнув своей книгой по той, что была у меня в руках, сказал: «Читайте! Это Священный завет - закон, данный самим Богом!» Это была Библия, раскрытая на 20 главе Исхода. Палец его показывал стих Не сотвори себе кумира и никакого изображения. «За то, что человечество преступило эту заповедь, сказал он, оно кончит безумием». Я понял, что предо мной сумасшедший, но это не огорчило меня. Сумасшедшие иной раз занимательны; не скажу, чтоб они рассуждали лучше других людей, но они рассуждают иначе. И я не побоялся вступить с ним в спор".

 

- Извините, - сказал я, - но я идолопоклонник и обожаю изображения. - И я их любил до безумия. Ради них я вынес муки ада, поэтому теперь и ненавижу их и считаю орудиями дьявола. Читали вы о человеке, которого свела с ума Леонардова Джоконда, и он в один прекрасный день, выйдя из салона, бросился в Сену? Картины и статуи рождают в нас чувственность, сбивают ум с пути истины, внушают отвращение к жизни и страх перед ней... Но есть изображения в 1000 раз более пагубные - это те воображаемые образы, что созданы фантазией писателей и поэтов. Они-то и есть настоящие кумиры, все эти герои романов: они живут и действуют среди нас. Воистину, лукавые творцы этих душ, словно бесов, забрасывают их к нам на погибель. - Вы слишком ненавидите искусство, и боюсь, сударь, что в вас говорит пристрастие моралиста. Он поклонился и, сняв широкополую шляпу, сказал: Я не моралист, сударь, а скульптор, поэт и романист. И вышел из лавки. Анатоль Франс

​

Этот диспут об иконопочитании он привёл в статье о Бальзаке ещё в 1887 году, а спустя 15 лет, будто, вспомнив о нём, написал в продолжение рассказ Христос океана. Рыбаки на баркасах гибли у берегов, большие корабли тонули в далеких просторах, и не было дня, чтоб океан не принёс каких-то обломков. И вот как-то утром дети заметили лежащую на воде фигуру. Это была статуя Иисуса Христа, в человеческий рост, вырезанная из крепкого дерева; дети вытащили её на берег и принесли в Сен-Валери. На Господе был терновый венец; руки и ступни были пробиты насквозь. Но ни гвоздей, ни самого креста не было. С распростёртыми, благословляющими руками, Он казался таким, каким его видели при погребении Иосиф Аримафейский и святые жёны. 

 

Дети отдали фигуру кюре Трюфему, и тот сказал: Это изображение Спасителя - древней работы; того, кто его сделал, конечно, давно уже нет в живых. Ныне в Амьене и Париже продаются в лавках чудесные статуи по сто франков и даже дороже, - однако и у старых мастеров были свои достоинства, надо признать. Но особенно умиляет меня мысль, что если Христос прибыл с распростёртыми руками, значит, Он благословляет наш приход, подвергшийся таким жестоким испытаниям, и возвещает о своём сострадании к бедным рыбакам, с риском для жизни выходящим в море. Ведь Он - Бог, который шёл по водам и благословил сети Петра-рыбаря. Анатоль Франс. «Христос океана»

 

Кюре заказал плотнику хороший крест из дубовой сердцевины. Когда крест был готов, Господа прибили к нему новенькими гвоздями и водрузили в церкви; вот тогда все увидели, что глаза Христа полны милосердия и, как будто, увлажнены. Староста даже уверял, что по божественному лику текли слезы. На другое утро, прийдя служить обедню, священник был крайне удивлен, найдя крест пустым, а Христа лежащим на алтаре. Опросив сторожа и членов капитула, кюре убедился, что после размещения распятия над скамьёй совета в храм никто не входил.

 

  Кюре почувствовал в этом нечто чудесное и всесторонне обдумал, как быть дальше. В воскресной проповеди он призвал прихожан жертвовать на изготовление нового креста, более красивого, более достойного нести на себе Искупителя мира. Нищие рыбаки дали, сколько могли, а вдовы принесли свои кольца, так что Трюфем мог тотчас же поехать в Абвиль и заказать там черный деревянный крест, сверкающий лаком, с табличкой, где было написано золотыми буквами: Иисус Назорей, Царь Иудейский. Через 2 месяца его водрузили на месте первого, прибив к нему Христа, с копьем и губкою по сторонам.

 

Его отец был букинистом, «чей магазин был библиотекой длиной в 3 квартала вдоль набережной Сены. В корпорации книгопродавцев считалось непреложной истиной, что продавец должен продавать книги, а не читать их. Мой отец много читал. Ему не удалось разбогатеть. Я очень рано ощутил тягу к знаниям, я хотел знать все. Поэтому я и не стал ученым: ученый с молодости должен смириться с мыслью, что об огромном мире ему суждено знать очень немногое. Как-то раз в музее зоосада я спросил у одного видного геолога про клык мамонта. «Это не в моей витрине», резонно ответил типичный представитель своего круга. Мне же никогда не удавалось отказать себе в удовольствии заглянуть в чужие витрины». Учился он из рук вон плохо, приличные отметки получал только за сочинения, и еле окончил иезуитский коллеж. "С моей точки зрения, есть лишь одна полезная для умственного развития школа - не учиться в школе вообще". 

 

Во времена короля Людовика жил во Франции бедный жонглёр по имени Варнава (Сын утешения), который странствовал по городам, показывая удивительные фокусы; во дни ярмарок он расстилал на площади сильно потёртый ковёр, и зазвав детей и зевак, прини- мал причудливые позы и ставил себе на нос оловянную тарелку. Вначале толпа глядела равнодушно. Но когда, стоя на руках, он ногами подбрасывал и ловил 6 медных шаров, блестевших на солнце, или, перегибаясь так, что затылок касался пяток, придавал телу вид совершенного колеса и в этом положении жонглировал дюжиной ножей, поднимался гул восторга, а монеты так и сыпались на ковёр. Однако, как многим людям, живущим своими талантами, Варнаве жилось нелегко... Зарабатывая хлеб в поте лица, он дороже, чем ему полагалось бы, расплачивался за грехопадение прародителя нашего Адама.

Трогательный рассказ Жонглёр Богоматери Франс написал, когда ему было уже почти 50, это его подлинный автопортрет. Жонглёр в средневековье больше, чем циркач. Он, как наш скоморох, поэт и затейник, и мудрый шут. Ему трудно было отказаться от бутыли, но в храме он никогда не забывал преклонить колено пред образом Богоматери и обращался к ней с такой молитвой: «Госпожа моя, вверяю Вам свою жизнь, пока Богу не будет угодно забрать её, а когда умру, приобщите меня к райскому блаженству».

 

   Он никогда не задумывался над происхождением богатств или над неравенством судеб и твердо верил, что если этот мир плох, то мир иной обязательно будет прекрасен, и эта надежда его поддерживала. Он не следовал примеру нечестивых шутов, которые прода- ли душу дьяволу, никогда не хулил имя Господа своего, жил честно и, хотя не имел своей жены, но не желал и жены ближнего, ибо женщина злокозненна для сильных мужей, как это явствует из истории Самсона, рассказанной в священном Писании. Анатоль Франс

 

Как-то дождливым вечером, печального и голодного, ищущего какой-либо сарай  для ночлега Варнава повстречал один монах, сжалился нал ним и позвал в свою обитель. И Варнава стал иноком. Вот только сокрушался, что все братья заняты каким-то добрым делом, кто-то переписывал книги, кто-то рисовал миниатюры, кто-то вырезал фигурки святых. А ему нечем было порадовать Божию Матерь... Но однажды он проснулся озарённым, поспешил в часовню и с тех пор каждый день стал уединяться там. Братья из любопытства подглядели за ним и увидели, как он, стоя на голове перед алтарём, жонглирует 6 шарами и дюжиной ножей.

 

  Не поняв, что этот простодушный человек таким образом посвящает все свои таланты и всё искусство служению святой Деве, старцы стали кричать о кощунстве. Настоятель знал, что душа у Варнавы чиста, но он решил, что бедняга лишился рассудка... Они уже собирались выгнать его из часовни, когда вдруг увидели, что Богоматерь спустилась по ступеням алтаря и отёрла краем своего голубого плаща пот, стекавший со лба жонглёра. Тогда настоятель, распростёршись ниц на плитах церковки, произнес следующие слова: Блаженны нищие духом, ибо они узрят Бога! - Аминь! - ответили старцы, целуя землю. Анатоль Франс. «Жонглёр Богоматери»

​

«Я пытался заниматься, чем угодно, только не литературой, и принялся писать лишь после того, как убедился, что это единственное, на что я гожусь». Начинал он с критики, его колонку заметили и дали ему место зама в библиотеке Сената, которое подкармливало его почти 15 лет. «Я занимал в Люксембургском дворце скромную должность с жалованием двести франков в месяц. Как ни странно, но и она должность создала мне врагов. Как всегда бывает, враги эти оказались для меня весьма полезны: они вынудили меня подать в отставку и я обрел свободу и независимость для литературных занятий. Наши враги лучшие кузнецы нашего счастья. Став свободным, я много путешествовал, наслаждался зрелищем стран, городов, картин, статуй... Я видел Египет, Грецию, Италию. Мои глаза напились красотою допьяна». Очевидно, недругов Франс нажил в 1898 году, когда первым подписался под письмом Золя Я обвиняю. «То был прекрасный, великий кризис совести; в сущности, то было последнее событие, глубоко потрясшее Францию»

​

"Дело Дрейфуса, возникшее на основе негласного судопроизводства, было опасно хотя бы тем, что окружавшая его тайна способствовала распространению лжи; у его истоков мы видим антисемитов, котор-е уже нарушали покой страны. Могло показаться странным, что в мирное время, в доброжелательном и терпимом народе, нашлись люди, способные пробудить заглохшую расовую ненависть и разжечь религиозную войну, если б не было известно, откуда взялись эти люди, очень похожие на посланцев Католической церкви". Анатоль Франс

​

В 1900 году Дрейфус был помилован и еще через 3 года окончательно оправдан. Тогда Франс с ним встретился и разочаровался: «чувствовалось, что если б речь шла не о нем самом, капитан Дрейфус был бы жестоким анти-дрейфусаром. Он как-то сказал мне: Знаете, меня всегда спасало то, что при всех обстоятельствах я отлично спал. Значит, в то время как мы, его защитники, постоянно проводили ночи без сна, не зная, на что решиться, какую тактику избрать, он мирно спал!» Франсу, конечно, претило молчание церкви во всём этом шпионском скандале; а врагом Христа он вовсе не был - как раз тогда и написал свою притчу о Кресте.

 

Как и в первый раз, Иисус покинул крест: он сошёл ночью и лёг на алтаре. Священник, найдя его там утром, пал на колени и долго молился. Слух о чуде разнёсся, и амьенские дамы стали собирать пожертвования для Христа из Сен-Валери, кюре Трюфем получил деньги и драгоценности из Парижа, жена морского министра послала ему бриллиантовое сердечко. Имея все эти богатства, золотых дел мастер целых два года мастерил крест из золота и драгоценных камней, который на второе воскресенье после Пасхи, тысяча 800 такого-то года, был торжественно, с колокольным звоном внесён в храм. Но Тот, кто не отказался принять мученический крест, ушёл с этого роскошного креста и снова лёг на белом полотне алтаря. Анатоль Франс. «Христос океана»

 

На сей раз, боясь оскорбить, его уж не стали трогать. Так всё и оставалось более 2 лет, когда вдруг к кюре Трюфему пришел дурачок Пьер и сказал, что нашел на берегу настоящий крест Спасителя. Пьер, не умея заработать на жизнь, питался милостыней; его любили, потому что он никогда не делал зла, но говорил он так бессвязно, что его и не слушали. 

 

Однако Трюфем, который непрестанно размышлял о чуде Христа океана, был поражён тем, что сказал полоумный бедняга; со сторожем и двумя членами церковного совета он отправился к месту, где мальчик видел крест. Он нашел 2 доски, скреплённые гвоздями - их долго носило море, и они правда лежали крест-накрест. Это были остатки какого-то давнего крушения. На 1ой доске еще можно было различить буквы, выведенные черной краской: «Ж и Л».. И всем стало ясно, что это обломки баркаса Жана Леноеля, пять лет тому назад погибшего в море со своим сыном Дезире. «Христос океана»

​

Рассказ "Христос океана" посвящен некому Ивану Страннику. Это псевдоним писательницы Анны Аничковой, которая держала тогда в Париже литературный салон, где бывали Вячеслав Иванов, Волошин... Она перевела сборник Горького Бродяги; верно, это и было первое знакомство Франса с Алексеем Максимычем, которого в 1905 он будет вытаскивать из Петропавловки. Вообще, Горький, этот салон, Толстой, сделали его социалистом и зажгли такой любовью к России, что он отдаст всю свою Нобелевскую премию голодающим страны Советов.  

   «Что касается выдачи Нобелевской, то это церемония простая. Король внизу, а лауреаты на эстраде; у нас, наоборот: преподаватели наверху, ученики внизу, это потому что мы демократы. Кого вызывают по имени, идёт за премией. Для этого надо сойти по лесенке, похожей на стремянку; меня пришлось поддерживать, но всё обошлось. Менее удачлив был лауреат по химии, которому огромный живот мешал видеть собственные ноги; он оступился и упал к ногам короля».

​

"Чем больше я думаю о жизни человеческой, тем больше убеждаюсь, что надо давать ей в свидетели и судьи Иронию и Жалость... Ирония и Жалость - добрые советчицы: одна, улыбаясь, делает нам жизнь приятной; другая - плача - делает её священной. Ирония, к которой я взываю, не жестока, не осмеивает ни любви, ни красоты. Она полна кротости и доброжелательства. Ее улыбка смиряет гнев, и это она учит нас смеяться над злыми и над глупыми, которых без неё мы имели бы слабость ненавидеть". Франс

 

 «Толстой, - пишет он, - что за прекрасная душа! Он обладал редким мужеством согласовать поступки с принципами. Проповедуя бедность и презрение к благам сего мира, он бросил эти блага, ушел и умер на какой-то станции, как странник. Исповедуя подобные убеждения, я тоже должен был бы иметь силу все бросить. Но душа моя полна колебаний, я не совершу того, что соответствовало бы моим мыслям и писаниям». И всё же совершил. Как Чехов раба, Франс выдавливал из себя и читателя равнодушие. В один год с Жонглёром он написал «Прокуратора Иудеи» - встретились два пожилых римлянина и вспоминают Палестину.

 

Я знавал в Иерусалиме одну иудеянку; в какой-то трущобе, при коптящем светильнике, она плясала на грязном ковре, ударяя в цимбалы вскинутыми руками. Она вызвала бы зависть Клеопатры... Я следовал за ней всюду. Я сблизился с презренным миром солдат, уличных актёров и мытарей, окружавших её. Однажды она исчезла. Я долго искал её во всех тавернах. Несколько месяцев спустя я случайно узнал, что она примкнула к кучке последователей молодого чудотворца из Галилеи. Его звали Иисус Назарей. Потом его за что-то распяли. Понтий, ты помнишь этого Человека? Понтий Пилат нахмурил брови и потёр рукою лоб. Немного помолчав, он прошептал: Иисус из Назарета? Нет, не помню. 

Анатоль Франс. «Прокуратор Иудеи»

 

И вот, совсем другой пожилой человек, который хочет вспомнить самое главное. Сторож и члены совета посмеялись над дурачком, принявшим обломки барки за крест. Но кюре их пристыдил. Он усердно размышлял и молился с того дня, как явился Христос Океана, и тайна безграничного милосердия начала открываться священнику. Он тут же, на песке, стал на колени, помолился о погибших и велел своим спутникам поднять обломки на плечи и снести их в церковь. 

 

Когда это было сделано, он приподнял Христа с алтаря, положил на доски от баркаса и собственноручно прибил гвоздями, изъеденными морской водой. На следующий день он приказал водрузить это распятие над скамьёй совета прихода, на месте креста из золота и драгоценных камней. Христос Океана больше не покидал своего места. Он остался на досках баркаса, в котором погибли люди, взывая к Его Имени и к имени Его Матери. И, приоткрыв священные скорбные уста, он, казалось, говорил: «Мой Крест создан всеми страданиями человеческими, ибо поистине я Бог бедняков и несчастных». Анатоль Франс

​

Старость Франс провёл в книжной лавке - приходил каждый день усаживался в дальнем углу и вел беседы. Как-то пришел один англичанин, литературовед, и спросил, по каким признакам можно безошибочно узнать великого писателя. «А какие признаки кажутся вам обязательными? - спросил Франс - Ну, композиция, чистый язык, построение сюжета, выразительные, разнообразные характеры... - Сделаем паузу... Владение композицией? Едва ли кто станет отрицать, что Рабле великий писатель. А ведь книги о Гаргантюа и Пантагрюэле рыхлы, неуклюжи, чудовищно тяжеловесны. Не блещет стройностью и бессмертный «Дон Кихот». Очевидно, сей критерий отпадает. Чистота языка? Язык Шекспира не осмелится назвать чистым даже самый горячий его адепт. Богатство характеров? Вроде бы, бесспорно. Только нам придется выбросить за борт великой литературы самого Байрона: он живописует один и тот же характер, собственный. - Значит вообще нет признака для определения великого писателя? - Есть. Это любовь к людям».

 

   Живя в грязном аду, так искусно, так образцово устроенном командующими классами Европы, Аатоль Франс, человек внешне похожий на сатира и обладавший великой душою античного философа, изумительно зорко видел и чувствовал всё «дурное». Его большой нос ощущал все смрадные запахи, как бы тонки они ни были, и как Сократ, он и любил и умел открыть плохое в том, что ходячее мнение признавало хорошим. Его отношение к печальному делу Дрейфуса достаточно убедительно говорит, что безразличное отношение к людям, миру было совершенно чуждо скептицизму Анатоля Франса.

Максим Горький