Автор: Дмитрий Менделеев. Режиссёр: Ольга Жукова

Сценарист: Всеволод Константинов. Оператор: Виктор Бормотов

Музыка и сведение: Вера Кундрюцкова, Александр Кундрюцков 

Текст читает Всеволод Кузнецов. Студия Неофит 22.04.2017

9 января 1905, в Кровавое воскресенье, вскоре после шествия расстрелянного, которое он возглавлял, священник Георгий Гапон был у Горького. Уже не в рясе, стриженный, бритый: «он произвел на меня трогательное и жалкое впечатление ощипанной курицы... - Что теперь делать, Алексей Максимыч? - Идти до конца. Всё равно. Даже если придется умирать...» Они пошли в Вольно-экономическое общество и обратились к левой интеллигенции с призывом поддержать рабочее восстание, но восстания не случилось. Гапон эмигрировал, а Горький оказался в одиночке, в Петропавловской крепости. 

   Это был международный скандал: за него заступались Роден и Анатоль Франс, студенты в Риме выходили на демонстрации... И через месяц его выпустили под залог. Он вступил в РСДРП, стал самым известным членом рабочей партии и её финансовым попечителем, и в следующем году за границей написал своего рода евангелие социализма - роман «Мать». 

 

"Думала я о своей жизни: господи Иисусе Христе! Ну, зачем я жила? Побои, работа, ниче- го не видела, кроме мужа, ничего не знала, кроме страха! И как рос Паша - не видела, и любила ли его, когда муж жив был, не знаю! Все заботы мои, все мысли были об одном - чтобы накормить зверя своего вкусно, сытно, вовремя угодить ему, чтоб не угрюмился, не пугал бы побоями, пожалел бы хоть раз. Не помню, чтоб пожалел когда. Бил он меня, точно не жену бьет, а всех, на кого зло имеет. 20 лет так жила, а что было до замужества, не помню! Вспоминаю - и, как слепая, ничего не вижу! Видно, все из меня было выбито, заколочена душа наглухо, ослепла, не слышит..." Максим Горький. «Мать» 

 

Слобожане, встречая на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу: чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер муж; некоторые поправляли: не помер, а издох. Спустя недели 2, в воскресенье, Павел Власов пришел домой сильно пьяный и - кулаком по столу, как отец, - крикнул: Мамаша, живо! "Дурачок ты! Каким кормильцем ты будешь мне, если пить начнешь... - Все пьют... - А ты бы пожалел бы..."

   Первая же попытка сына стать блудным закончилась возвращением, и жизнь в маленьком доме Власовых потекла тихо и спокойно. Но внутри, она видела это, он-таки уходил в страну далече. «Вот тут плохо мне стало и жалко его. Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе...» 

   "Не плачь, мать. Подумай, какой жизнью мы живём. Тебе 40 лет, а разве ты жила? + Что же ты хочешь делать? - Учиться, потом учить других; мы должны понять, отчего жизнь так тяжела для нас; я не один, есть люди, их много, которые, желая добра народу, сеют в нем правду, за это их сажают в тюрьмы, посылают на каторгу. Я таких людей видел, это лучшие люди на земле! - Так ли, Паша? - Так. Поняла ты меня? - Поняла! Пропадешь!" 

   Что оставалось? Сердце матери молилось и верило в сына, она успокаивалась и старалась смотреть на его новое дело и новых товарищей любящими глазами. «Во Христа верю, говорила Пелагея Ниловна, и словам Его: возлюби ближнего, яко себя, - в это верю!» 

   "Все чаще по вечерам являлись незнакомые люди, озабоченно, вполголоса беседовали и поздно ночью, подняв воротники, надвигая шапки на глаза, уходили во тьму осторожно, бесшумно. Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие. И хотя у каждого было своё лицо, для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное - с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус".

 

Алёше Пешкову было три года, когда умер отец, заразившись от него холерой. Мать отвезла Лешу к своим родителям в Нижний. «Еще на пристани, пишет он, где их встречала родня, взрослые и дети - все не понравились мне, я чувствовал себя чужим; особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нем врага, и у меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство». Возможно, Горький сгущал краски, всё же Детство литературное произведение, но других сведений нет. Дед, маленький сухой старик, ростом под руку своей дочери, был домашним тираном. Дядья были и того хуже - пили, дрались, старший даже как- то поджог дом со злости. Мать не смогла тут жить, ушла. Мальчику б пришлось совсем туго, если бы не бабушка. Они с дедом оба были очень набожными. Но, пишет Горький, "я очень рано понял, что у деда один бог, а у бабушки - другой". 

   "Мне очень нравился бабушкин Бог, такой близкий ей, и я часто просил: расскажи про Бога! Она говорила о нём особенно: очень тихо, странно растягивая слова и непременно сидя: Сидит Господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом, нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут - так и цветут неустанно, в радость угодникам Божьим. А около Господа ангелы летают во множестве, как снег идет али пчелы роятся аль белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем Богу сказывают про нас, про людей. - каждому ангел дан, Господь ко всем равен. Вот, твой ангел Господу приносит: «Лексей дедушке язык высунул!» А Господь и распорядится: «Ну, пускай старик посечет его!» И так всё, про всех, и всем Он воздает по делам, кому горем, кому радостью. И так всё это хорошо у Него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!» А Он, милый, только улыбается им - дескать, ладно уж!" М.Г. «Детство» 

   У бабушки была простая вера, допускавшая, например, в доме домового, но она любила Бога, говорила с Ним, как с родным батюшкой, рассказывая Ему о всем, что случалось в доме, да сочиняла молитвы: Сердечушко мое чистое, небесное! Защита моя и покров, Солнышко золотое... И помяни, Господи, Григорья, глаза-то у него всё хуже. Ослепнет - по миру пойдет, нехорошо! Всю свою силу он на дедушку истратил, а дедушка разве поможет... 

   "Заставая её на молитве, дед бранился: Сколько я тебя, дубовая голова, учил, а ты всё свое бормочешь, еретица! Как только терпит тебя Господь! Дед, рассказывая мне о необоримой силе Божией, всегда и прежде всего подчеркивал жестокость её: вот согрешили люди и потоплены, еще согрешили и - сожжены. И всегда Он меч над землею. И молился дед иначе: становился всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат, читал молитвы твердо, точно отвечая урок". 

  "Однажды бабушка шутливо сказала: А скушно, поди-ка, Богу-то слушать моленье твоё, отец, - всегда ты твердишь одно да всё то же. От своей-то души ни словечка Господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу! Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, и завизжал, как пила на сучке: Вон, старая ведьма!" 

 

Ещё более тягостное впечатление от семейной жизни христиан Лексей получил, пойдя в люди, в доме, где он исполнял обязанности горничной. Моё ближайшее начальство, бабушкина сестра, шумная, неукротимо гневная старуха, вставала в шесть утра и долго жаловалась Богу на свою жизнь, на детей, на сноху... "Господи, ничего я не прошу, ничего мне не надо. Накажи только сноху... А сыну моему, Василию, открой глаза на неё. Накажи её, Господи, ради меня. А недругам его не родясь издохнуть! - Что вы, мамаша, разорались спозаранку? Просто беда! - Спи, спи.. И чтобы прострелило их кости! И ни дна б им, ни покрышки, Господи! - Подите к черту, мамаша!" 

 

"На Пасхе приносят из Оранского монастыря чудотворную икону Владимирской Божией Матери; она гостит в городе до половины июня и посещает все дома и квартиры каждого прихода. К моим хозяевам она явилась утром; я чистил в кухне медную посуду, когда молодая хозяйка пугливо закричала: Отпирай парадную - несут! Я бросился вниз, грязный, с руками в сале и тёртом кирпиче, монах с фонарём в 1 руке и кадилом в другой тихонько проворчал: Дрыхнете? Помогай.. Я подумал с печальной уверенностью: "Обидится на меня Она за то, что я, грязный, несу Её, и отсохнут у меня руки..." Я любил Богородицу; по рассказам бабушки, это Она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости - всё благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке, не заметив, как прикла- дываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы. Кто-то могучей рукой швырнул меня в угол. Не помню, как ушли монахи, унося икону, но очень помню: хозяева с великим страхом рассуждали - что же теперь будет со мной?

   Несколько дней я обречённо ждал - что же будет? Хватался за киот грязными руками, приложился незаконно - не пройдёт мне даром это, не пройдёт! Но, видимо, Богородица простила невольный грех, вызванный искреннею любовью, или же наказание было так легко, что я не заметил его среди частых наказаний, испытанных мной от добрых людей". Максим Горький. «В людях» 

 

Гулять его не пускали, но заставляли ходить ко всенощной, и по праздникам - на позднюю обедню. «Мне нравилось бывать в церквах; стоя где-нибудь в углу, где просторнее и темней, я любил смотреть издали на иконостас: он точно плавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный пол амвона, всё вокруг гармонично слито с пением хора, всё живёт странною жизнью сказки. 

Мне было неловко пред Богом бабушки повторять сердитые дедовы молитвы, поэтому в церкви, в те минуты, когда сердце сжималось сладкой печалью о чём-то или когда его кусали и царапали маленькие обиды истекшего дня, я старался сочинять свои молитвы - стоило мне задуматься о невесёлой доле моей - сами собою слова слагались в жалобы: "Господи, Господи, скушно мне! Хоть бы уж скорее вырасти! А то жить терпенья нет, Хоть удавись, - Господи прости! Из ученья - не выходит толку. Чортова кукла, бабушка Матрёна, Рычит на меня волком, И жить мне - очень солоно!" 

   Много молитв моих я до сего дня помню: работа ума в детстве ложится на душу слишком глубокими шрамами - часто они не зарастают всю жизнь. Я отдыхал в церкви, как в лесу и поле; маленькое сердце, уже знакомое со множеством обид, выпачканное злой грубостью жизни, омывалось в неясных, горячих мечтах". М. Горький. «В людях»  

 

Трилогия детства появится только через десять лет после «Матери», а до этого светлые воспоминания Горького о бабушке, её Боге воплотятся в образе Пелагеи Ниловны Власовой, из села Воскресенского. О ней, кажется, он мог тогда вслед за Флобером сказать «"Мать" - это я". "В людях", кстати, он и читает Флобера. 

 

- Насчет Господа вы бы поосторожнее! Вы, как хотите! - Переведя дыхание, она с силой, ещё большей, продолжала. - А мне, старухе, опереться будет не на что в тоске моей, если вы Господа Бога у меня отнимете! Глаза её налились слезами. Максим Горький. «Мать» 

 

"В декабре я решил убить себя. Пошёл на базар, где торговали всяким хламом и старьём, купил там за три рубля тяжёлый тульский револьвер. вечером сходил в баню и хорошо вымылся, делая всё спокойно, старательно. Придя из бани, сел в своем углу, написать записку, объясняющую смерть, и тут пережил неприятно волнующий час: не удавалось найти нужное количество достаточно веских слов Я умер, поскольку перестал уважать себя, показалось очень громким, неверным и обидным. "Никто меня не любит, никому я не нужен", это было стыдно; "жить стало тяжело...» «Напишу что-нибудь смешное». Но вдруг спросил сам себя: Да кому ты пишешь? Ведь писать-то некому!» 

Увидев себя в зеркале, пожалел, было, силы, заключённой в крепком теле: через час она бесплодно и навсегда исчезнет, эта жалость просачивалась в тело как бы извне, текла сквозь мускулы к сердцу, переполняя его тяжестью самоосуждения. «Ну - ладно, будет! - сказал он сам себе. - Не сладил с судьбой и не кобенься...» 

И выстрелил в грудь. Всё вздрогнуло: подпрыгнули дома окраины перед глазами; тупой толчок пошатнул, отдался в спине, бросил лицом в снег, снова стало удивительно тихо... Он понял, что не убил себя. «Надобно ещё». Он крякнул, перемогся и, нащупав на снегу холодный револьвер, глядя в небо, где качались, опускаясь и поднимаясь, звёзды, снова приложил дуло ко груди. Озябший палец дрожал, приклеивался к собачке и уж не имел силы спустить курок; отвёл руку и подумал сквозь сон: "Может, так умру.." М. Горький 

 

Отходили, пытался в клинике выпить хлорный раствор, спасли и во второй раз. После этого он начал искать своего бога. Ходил странником по Руси, как Степан Трофимыч из Бесов, жил в монастырях, беседовал со старцами. Меня крутил по земле вихрь сомнений, я ходил среди людей полуслепой, не понимая смысла их жизни, страданий, почти до безумия изумленный их глупостью и жестокостью, измятый своим бессилием, не находя нигде ответов на острые вопросы, а они ре зали душу мне. Наконец, он решил пойти путём Мити Карамазова, путем зерна. 

 

- Пропадешь! - грустно качая головой, молвила мать. - А слыхала, как Христос про зерно сказал? Не умрешь - не воскреснешь... Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал: Смертию смерть поправ. Вот! Значит, умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот. Умереть легко - воскресли бы! Поднялись бы люди!

Максим Горький. «Мать» 

 

"Мать" - роман, подражающий Евангельскому рассказу о воскресении. Горький рисует революционное подполье словно катакомбы христиан. Они мученики за свою веру. «Не было бы Христа-то, если б люди не погибли его, Господа, ради!» говорит Ниловна, имея в виду Церковь. Есть и своего рода предтеча, кочегар Рыбин, проповедующий в одиночку. Есть и Достоевский у которого, каждый перед каждым виноват, и старец кланяющийся Мити в ноги за муку его, добровольную каторгу, чтоб не плакало дитя... И образ самой матери и её сына, жертвующего собой ради избавления людей от рабства. И воскресший Христос, идущий в Эммаус, ещё неузнанный своими учениками. 

 

"Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше думала о Христе и людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не зная о нем, жили, казалось ей, по его заветам и, подобно ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну м-ду людьми все богатства земли. Ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, теперь стал ближе к ней и был уже иным -- выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, - точно Он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя Его". Максим Горький. «Мать» 

 

Горькому дано было увидеть, как были обмануты надежды и разбиты мечты; он фактически вышел из партии, не став проходить перерегистрацию. Октябрьский переворот открыто называл «авантюрой», которая погубит Россию, бросился на спасение людей от расстрелов, тюрем, голода. Писал письма против гонений на Церковь, осквернения святынь. Чувствовал свою ответственность, очевидно. Но веру так и не обрёл. Незадолго до смерти Блока они беседовали с ним в Летнем саду о вечной жизни. "Блок сказал: «Приятно видеть, как я освобождаюсь от интеллигентской привычки решать проблемы социального бытия. Я всегда чувствовал, что вас волнуют «детские вопросы», самые глубокие и страшные! Почему вы не пишете о них?»

   Блок, Достоевский знали, что революция очистит русский храм, как Божий бич, сама того не ведая, приведет Россию к Христу в белом венчике из роз. А Горький сказал: «Мне нравится представлять человека аппаратом, который претворяет в себе т.н. «мертвую материю» в психическую энергию - ничего, кроме мысли, не будет, все исчезнет, претворенное в чистую мысль».