Автор: Дмитрий Менделеев. Режиссёр: Ольга Жукова

Сценарист: Всеволод Константинов. Оператор: Виктор Бормотов 

Текст читает Всеволод Кузнецов. Студия Неофит 04.02.2017

В 1893 гимназист Брюсов писал в дневнике: Талант, даже гений, честно дадут лишь медленный успех, если дадут его: это мало! Мне мало! Надо выбрать иное Найти путеводную звезду в тумане, и я вижу её: это декадентство. Да! Ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду я!» В 93 ему 19; с легкой руки Мережковского декадентов стали называть символистами. Мережковский встал у истоков нового течения в Петербурге. Брюсов в Москве. Впрочем, теченья еще никакого не было. На деньги отца, папа был средней руки купцом, Валерий Яклич стал издавать альманах Русские символисты. Сперва он был единственным поэтом, чтоб создать впечатление коллективности, печатался под разными именами. Сборники заметил Владимир Соловьев, он прошелся по всем авторам и самым осмысленным произведение символической литературы назвал стих Брюсова, состоящий из одной строки: О, закрой свои бледные ноги.

 

Фиолетовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко-звучной тишине

И прозрачные киоски В звонко-звучной глубине Вырастают точно блестки При лазоревой луне,

Всходит месяц обнаженный При лазоревой луне; Звуки реют полусонно, Звуки ластятся ко мне. Валерий Брюсов «Творчество»

 

Обнаженному месяцу всходить при лазоревой луне не только неприлично, писал Соловьёв, но и вовсе невозможно, так как месяц и луна 2 названия для одного и того же предмета. "Точно я и без него этого не понимаю! Подумайте: какое мне дело до того, что на земле не могут быть одновременно видны две луны, если для того, чтоб вызвать в читателе известное настроение, мне необходимо допустить эти две луны на одном и том же небосклоне. Моей задачей было изобразить процесс творчества. Кто из художников не знает, что в эти моменты в душе роятся самые фантастические картины. Впрочем: Читая его пародии, я искренне восхищался". Брюсов

 

"Горизонты вертикальные

В шоколадных небесах,

Как мечты полузеркальные

В лавровишневых лесах.

Призрак льдины огнедышащей

В ярком сумраке погас,

И стоит меня не слышащий

Гиацинтовый Пегас.

Мандрагоры имманентные

Зашуршали в камышах,

А шершаво-декадентные

Вирши в вянущих ушах.

 

   Гг символисты укоряют меня в том, что я увлекаюсь желанием позабавить публику; но они могут видеть, что это увлечение приводит меня лишь к простому воспроизведению их собственных перлов".

Владимир Соловьёв

 

 Вождь понимал, какую услугу ему оказывают. «Имя В. Брюсов, вдруг сделалось популярным и чуть ли не нарицательным. Иные даже хотели видеть в Б-ве лицо коллективное, какого-то нового К. Пруткова, под которым скрываются писатели, желающие не то вышутить, не то прославить пресловутый в те дни символизм.

   В 1894 мы его впервые дикие стихи затвердили; твердили и пародии на него Соловьева; и я вспоминал Брюсова-семиклассника, точно волк в клетке, метавшегося по гимнази- ческому рекреационному залу от стены до стены. Молодой, еще дикий, порывистый, он встает передо мной, одной ногой на эстраде, другой в невыдирных чащобах самотерза, в которых он рыскал, юнцов озадачивая: до жуткости диким, до резвости пламенным... Я вижу В. Я. каждый день; первоклассник я; он же - взъерошенный, бледный, в прыщах, с усами; меня интригует он умной угрюмостью: я же круги пишу вокруг него. Кто он? - «Брюсов»". Андрей Белый. «Начало века»

 

Первую книгу он озаглавил скромно - "Шедевры". «В те дни все русские поэты, впервые появляясь пред публикой, считали нужным просить снисхождения, пре дупреждая, что сознают недостатки своих стихов; мне это казалось ребячеством - если ты печатаешь свои стихи, возражал я, значит, ты их находишь хорошими. Сколько могу судить теперь, шедевров в книжке не было, но были хорошие с-ия несколько очень хороших и большинство вполне посредственно. Совсем плохих было 2-3 не более. Критики однако ж прочли только заглавие. Я был всенародно предан отлученью от литературы, и все журналы оказались для меня закрытыми на много лет. Были минуты, к-да я подумывал бросить все экземпляры попросту в печь: какие это шедевры, говорил я себе, это несчастные вирши с претензиями - и только. Неуспех Шедевров в значительной мере посбил с меня самоуверенности, а ведь она когда-то была вполне искренней!»

 

Чтоб меня не увидел никто, На прогулках я прячусь, как трус,

Приподняв воротник у пальто И на брови надвинув картуз.

Я встречаю нагие тела, Посинелые в рыхлом снегу,

Я минуты убийств стерегу И смеюсь беспощадно с угла.

Я спускаюсь к реке. Под мостом Выбираю угрюмый сугроб.

И могилу копаю я в нем, И ложусь в приготовленный гроб.

Загорается дом... и другой... Вот весь город пылает в огне...

Но любуюсь на блеск дорогой Только я - в ледяной тишине.

А потом, отряхнувши пальто, Принадвинув картуз на глаза,

Я бегу в неживые леса... И не гонится сзади никто!

Валерий Брюсов. «Сумасшедший»

 

«Уж и мстили, вонзаясь в поэзию Брюсова пилами, сверлами и бормашинами: в ряде годин, пишет Белый; очень многое в нем, желчь и яд от надсады, было что- то больное в травлении собственных ран, принуждавшее не алкоголика, а домо- хозяина, несшего долг обходить квартирантов своих, чтобы составить понятие о состоянии водопроводного крана и ватерклозета, и после в "Русский архив", где служил он, с портфелем тащиться с Цветного б-а к Воздвиженке; что заставляло вполне целомудренного в разговорах житейских служаку выкрикивать профессорам с целомудренным видом: он, Брюсов, Валерий, некрофил и садист?»

 

А вот, что было без эпатажа и, наверное, без надсады: "Торжественно и серьезно даю слово на два года отказаться от литературной деятельности, мне хотелось бы ничего не писать, а из книг оставить себе только три - Библию, Гомера и Шекспира. Я буду читать лишь великое, писать лишь в те минуты, когда у меня будет что сказать миру. Я говорю мое «прости» шумной жизни журнального бойца и громким притязаниям поэта-символиста. Я удаляюсь в жизнь, я окунусь в её мелочи, я позволю заснуть своей фантазии, своей гордости, своему «я»". Валерий Брюсов

 

В стихотворении Блудный сын, оно написано несколькими годами позже обета в дневнике, герой сознает, что ему возвращения под отчий кров нет. В черновиках концовка безнадежна: «И понял я, что этот пламень Погас, что силы не вернуть, И, нищий, пал на голый камень, Не смея продолжать свой путь». Но в конечном варианте он себе надежду оставил.

 

Но, расточив свои богатства

И кубки всех отрав испив,

Как вор, свершивший святотатство,

Бежал я в мир лесов и нив,

Я одиночество, как благо,

Приветствовал в ночной тиши,

И трав серебряная влага

Была бальзамом для души.

И вдруг таким недостижимым

Представился мне дом родной,

С его всходящим тихо дымом

Над высыхающей рекой!

Где в годы ласкового детства

Святыней чувств владел и я, -

Мной расточенное наследство

На ярком пире бытия!

О, если б было вновь возможно

На мир лицом к лицу взглянуть

И безраздумно, бестревожно

В мгновеньях жизни потонуть!

 

 Стихотворение Блудный сын вышло в 1903 году в книге Урби эт орби, первой признанной критикой и принесшей ему уж не скандальную, а настоящую славу. Уже к нему обращались, ждали отзывов, слово вождя становилось проводником или закрывало дорогу в мир литературы. «Он ходил по Москве, пишет Белый, с записной своей книжечкой и с карандашиком, организуя молодых поэтов в лите -ратурную партию, сухо налаживая аппараты журналов, уча и журя, подстрекая, балуя и весь осыпаясь, как дерево листьями, ворохом странных цитат из поэтов, непризнанных, сковывая свой таран стенобитный с воловьим упорством, придет и чарует (Ах, умница); просят стихи почитать; поднимается, складывая на груди свои руки, с глазами египетской кошки, с улыбкою почти нежной, дергаясь блед -ным лицом, чтобы выорнуть нежно и грустно, как тешится лаской с козою он и как валяется труп прокаженного».

 

Я к вам вернусь, о люди, - вернусь, преображен,

Вся жизнь былая будет как некий душный сон.

Я к вам вернусь воскресшим, проснувшимся от сна...

Волна волну стирает, и все ж она – волна.

И я иной, чем прежде, но все же это - я,

И песнь моя другая, но это - песнь моя.

Никто ее не может сложить, как я могу,

А тайну прошлых песен я в сердце берегу.

И все мои напевы еще подвластны мне:

И те, что пел я в детстве, и те, что пел во сне.

Дано мне петь, что любо, что нравится мечтам,

А вам – молчать и слушать, вникать в напевы вам!

 И что бы ни задумал я спеть – запрета нет,

И будет все достойно, затем, что я – поэт!

И в жизнь пришел поэтом, я избран был судьбой,

И даже против воли останусь сам собой.

Я понял неизбежность случайных дум своих,

И сам я чту покорно свой непокорный стих.

В моем самохваленьи служенье Богу есть, –

Не знаю сам, какая, и все ж я миру весть!

Валерий Брюсов. «В этой долине слёз»

 

"Мне все объяснило письмо, пишет Белый, оно - корень Брюсова; я привожу его как неизменный эпиграф к трагедии, бывшей между нами: Нет в нас достаточно воли для подвига. То чего все мы жаждем, есть подвиг и никто из нас на него не отваживается: отсюда все. Наш идеал - подвижничество, но мы робко отступаем перед ним и сами сознаем свою измену, это сознание мстит нам. Измена завету: Кто возлюбит мать и отца больше меня! Мы ставим эпиграфом над произведе ниями своими слова старца Зосимы: "Ищи восторга и исступления", а ищем ли? Ищем ли всегда, смело исповедуя открыто свою веру, не боясь мученичества (о, не газетных рецензий, а истинного мученичества каждодневного осуждения)".

 

"Мы привычно лжем себе и другим. Мы, у которых намеренно сюртук застегнут, кот-е научились молчать о том, о чем единственно подобает говорить, вдруг не понимаем, что все окружающее должно, обязано оскорблять нас всечасно, ежеминутно... Нам было два пути: к распятию и под маленькие хлысты; мы предпочли второй... И ведь каждый еще миг есть возможность изменить выбор. Но мы не изменяем... Да, я знаю, наступит иная жизнь для людей, когда все будет "восторгом и исступлением". Нам не вместить сейчас всей этой полноты. Но мы можем принять её в себя, насколько в силах. И не хотим. Мы не смеем. Справедливо, чтобы мы несли и казнь. Вас любящий Валерий Брюсов"

 

Это главное в его исповеди из Братьев Карамазовых: Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё, ищи восторга и исступления; не стыдись его, дорожи им, ибо есть дар божий, великий, да и не многим дается, а избранным... "Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить".

 

Самый известный любовный треугольник Серебряного века, Блок, Любовь Дм и Белый, прочно сцеплен с другой драмой - Белый, Нина Петровская и Брюсов. Нина, когда её бросил Белый, нашла себе черного мага Брюсова, чтоб отомстить Но когда выяснилось, что магия не помогает, она взялась за оружие - стреляла в Белого, пистолет дал осечку, затем пыталась застрелить Брюсова: хладнокровно поднял её руку, и пуля вонзилась в потолок. Раздвоенная во всем, пишет Белый, больная, истерзанная несчастною жизнью, она была и добра, и чутка и сердечна но она была слишком отзывчива и до преступности восприимчива; с ней годами возились, её спасая: я, Брюсов, сколькие прочие - её спасти уже нельзя было; не спасатели ей были нужны, а хороший психиатр: сперва хоровод из ей ненужных поклонников; потом мечты, чахотка, которую залечили; запой; потом навязчивая идея: ей-де место среди проституток, которых она видела невинными жертвами; под этим всем - её разрушавшая страсть к морфию; кончила самоубийством она.

   Если принять во внимание, что осенью 1904 Брюсов меня ревновал к Н, а в начале 5-го вызвал на дуэль, то можно себе представить, как чувствовал себя я в Весах, оставаясь с Брюсовым с глазу на глаз и не глядя ему в глаза; мы оба, как умели, превозмогали себя для общего дела; и я должен сказать: мы оба перешагнули через личную вражду, порой даже ненависть - там, где дело касалось одинаково нам дорогой судьбы лит-ого течения; и в дни, когда он вызывал меня на дуэль, со стороны казалось: все символисты - одно, а Белый - верный Личарда своего учителя, Брюсова. Андрей Белый

 

Повода не было: Брюсов пробкой из шампанского - хлопнул ругательством на Мережковского, Белый его оборвал, тот вновь наговорил, выскочил; записка: его секундант ожидает в Весах моего. Всё взвесив, ответил, что предлогов действи- тельных нет для дуэли; но, если упорствует он, я, упорствуя в своей защите Д.С, отрицая дуэль, буду драться. К счастью, он прислал ответ примирительный.

Неколебимой истине Не верю я давно, И все моря, все пристани Люблю, люблю равно. Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья, И Господа и дьявола Хочу прославить я. Когда же в белом саване Усну, пускай во сне все бездны и все гавани чредою снятся мне.

   Здесь слышно чуть-чуть сердце Мити - где "дьявол с Богом борется", но больше плодов просвещения, о которых писал Толстой: спиритизм, оккультизм, морфий роковая страсть как главный источник вдохновения; и эта его формула русского символизма: "Быть может, всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов".

 

"Он с одинаковым пылом готов был отдаться анализу слов Апокалипсиса, рун, магичес- ких слов обитателей острова Пасхи; и Господа и дьявола хочу прославить я; прославить для Брюсова вылепить в слове. Вы вот за свет: против тьмы. А в Писании сказано: свет победит; свет - сильнее; а надо со слабыми быть, почему же не стоите за тьму и за Гада, которого ввергнут в огонь? Гада - жаль! Мережковский мирился со всем, но не с этим - ему ли де не знать декадентов, когда он и сам - декадент, победивший в себе декадента". Андрей Белый. «Начало века»

 

«Увы! Все нелепейшее из нелепого оказалось истиной и действительностью, писал Брюсов в феврале 18. Нельзя выдумать ничего невероятного, что не было бы полной правдой в наши дни. Пока мы все живы и это уже много. Я читаю по латыни, чтоб и в руках не держать газет». При этом, с первых же дней он пошел служить в комиссариат Просвещения, вступил в партию, хотелось утвердиться в новой действительности, стать учителем, вождем революционной молодежи; он опять ходил с ватагой юных гениев по ночной Москве - они окружали памятник Пушкину, кто садился, кто ложился возле пьедестала, и читали стихи... Эпиграф к его Блудному сыну взят из Пушкинского, из Воспоминаний в Царском селе: так отрок Библии, безумный расточитель, до капли истощив раскаянья фиал, увидев наконец родимую обитель, главой поник и зарыдал... В советское время, совсем не ко времени, Валерий Яковлевич написал настоящую оду Библии.

О, книга книг! Кто не изведал,

В своей изменчивой судьбе,

Как ты целишь того, кто предал

Свой утомленный дух - тебе!

 

В чреде видений неизменных,

Как совершенна и чиста -

Твоих страниц проникновенных

Младенческая простота!

 

Какой поэт, какой художник 

К тебе не приходил, любя: 

Еврей, христианин, безбожник, 

Все, все учились у тебя! 

 

И сколько мыслей гениальных 

С тобой невидимо слиты: 

Сквозь блеск твоих страниц кристальных  

Нам светят гениев мечты.

 

Ты вечно новой, век за веком,

За годом год, за мигом миг,

Встаешь - алтарь пред человеком,

О Библия! О книга книг!

 

Ты - правда тайны сокровенной,

Ты - откровенье, ты - завет,

Всевышним данный всей вселенной

Для прошлых и грядущих лет!

Валерий Брюсов. «Библия»