«Однажды в мою мастерскую пришел Третьяков. Он смотрел мои работы. А в стороне, рядом, стояли эскизы Врубеля. Тамара, Хождение по водам. Смотрите, какие у него замечательные произведения. Пал Михалыч посмотрел отвернулся и сразу стал прощаться: Я этого не понимаю. И ушел. Пришел Врубель. Говорю ему, что был Третьяков и что он сказал. Врубель сразу повеселел и рассмеялся. - Чему же ты радуешься? - Плохо было бы, если б он сказал, что хорошо...

 

"Чем более жили мы с Врубелем, тем более я убеждался, что он нездешний жилец, что он пришел к нам откуда-то издалека, и что вся бездна глубины души его нездешняя, что он пришелец, мимоходом проходящий по путям нашей жизни. Какая добрая была улыбка у Врубеля! Какая мягкость была в ней. В нем не было ничего злого, ни в малейшей сте- пени. Он смеялся и всегда был остроумным... Временами Врубель, конечно, и сердился. Но - странная вещь! чаще на плохо пришитую пуговицу, чем на не понравившуюся ему мысль или неприятное в человеке... Когда ему бывали неприятны чьи-нибудь слова, он опускал голову и торопился перевести разговор на другую тему..." Константин Коровин

​

«Как-то я сказал Михаилу Александровичу: "Есть страшный черт, дьявол. Я его боюсь. Этот дьявол есть непонимание". Врубелевские иллюстрации к "Демону" вызвали бурное негодование. Все завопило по его адресу: декадентство. Меня эта кличка бессмысленно и глупо увенчала еще до того. Но в отношении к Врубелю травля дошла до величайшего ожесточения. Его начали сторониться».

 Заказанные ему графом Витте для Нижегородской выставки два огромных панно, уже доставленные, по приговору академии художеств были сняты и вынесены из павильона вон. Помню, мы сидели с ним в тот день и час в ресторане. Мимо прошел ареопаг судей - академиков... Лишь один из них поздоровался с Врубелем. Остальные сделали вид, что не заметили его. Мамонтов тогда же, немедленно, рядом с выставкой, выстроил на свой счет особый павильон и выставил панно Врубеля. Пресса выла и радовалась расправе.

 

"Я был на открытии с самим Саввой Ивановичем, и на наших глазах там разыгралась удивительная сцена: один студент, подойдя возможно ближе к «Микуле Селяниновичу», плюнул прямо на холст Врубеля. И общий одобрительный смех поддержал его. Савва И. выразительно посмотрел мне в глаза: Ох, страшная штука - пропаганда! Я думаю, а что Пушкин? Не был бы и он оплеван теперь? Наверное, тоже назвали бы «декадентом».

   Это было уже после Хождения по водам, тогда Коровину дали в Нижнем целый отдел, посвященный русскому Северу, куда их с Серовым командировал всё тот же Мамонтов. Константина Алексеевича, кажется, признали. Врубеля же начали принимать лишь во время болезни, а по-настоящему ценить лишь после смерти.

 

"Я не был в России в то время и не мог быть на его погребении. Но слышал, что его гроб несли его гонители и несправедливые судьи... Ко мне в мастерскую пришел Третьяков и спросил: Нет ли у вас чего-нибудь из эскизов Врубеля? - Как же! Я показал Хождение по водам Христа. На другой стороне этого картона был эскиз занавеса для Частной оперы: на нем вся роскошь эпохи Чинквеченто - певцы, окруженные прекрасными девушками на фоне итальянской ночи. Третьяков долго смотрел на эту вещь и спросил, не могу ли я уступить ему её. - Я очень рад, что вы хотите приобрести эту вещь... Она прекрасна... Позвольте подарить её вам... Да, Врубель был проходящий по нашей земле пришелец к нам из другого мира... И он был гений..." Константин Коровин

 

Печенгский монастырь, самая северная из обителей. "В чистой горнице, пишет Коровин, где полы крашеные, высокий и красивый отец-настоятель, угостил нас свежим, пойманным в речке лососем; после закуски мы с Серовым приготовили краски. Вот что, сказал отец Ионафан, ежли списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы: медмеди ходят, а у вас пистоли али пужала какие, так вы медмедей не пугайтесь - они тут свои и человека никак не тронут. Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежли испугаетесь - Как медведи? Почему свои? - Известно, не наши, а лесные звери, вольные. Ух и здоровые! а только заходят и сюда к нам иногда на двор. Сидим мы на скамейке, февраля 20-го, все в сборе, ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой солнышко впервые заиграет, благодатное. А медмеди тоже рядом тут сидят и на небо глядят... Как только солнце выглянет, мы молитву поем, кто что вспомнит, тот и поплачет. А медмеди тоже бурлыкать зачнут: и мы, мол, солнцу рады. Хотя и звери, а понимают: солнышко любят..."

 

Гласом моим к Господу воззвах, гласом моим к Богу, и Он услышал меня. В день скорби моей взыскал Бога; рука моя простерта ночью и не опускается; душа моя отказывается от утешения. Размышляю о днях древних, о летах веков минувших; припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает: Неужели навсегда отринет Господь и не будет боле благоволить? неужели Бог забыл миловать? И сказал я: вот мое горе - изменение десницы Вышнего. Буду вспоминать о делах Господа; буду вспоминать о чудесах Твоих древних и поучусь во всех делах Твои. 76 Псалом

 

 Вот и они унывали с Серовым, а потом с легкой руки Врубеля - раз, и в полгода справились с Костромским заказом Третьяковским и поехали поучиться красоте человеческих душ, чудесам Божьего мира. "Какой чудесный край, Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь, навсегда... Но на Севере Диком я тогда не остался. Не та была у меня, как видно, судьба".

 

"Деньги - грязь. Никогда не думайте о деньгах. Они сами к вам придут. Пишите больше; живите в своей комнате, окружённый красками, акварелью, пастелью... Больше ешьте, будьте здоровым, весёлым, но всё для искусства... Лучше жить в норе и, терпя лишения, наслаждаться своим искусством... Знайте Веру, Надежду и Любовь, и во всех лишениях помните эти три. Если одну из них забыл - погиб". Константин Коровин

 

Возвращаясь, под Вологдой, на Кубенском озере, они встретились со стариком отшельником. "Огромный рост, богатырские плечи... Он смотрел на нас черными глазами, отяжелевшим взором. Спросил - кто мы и откуда, и когда узнал, что мы художники, как-то сразу повеселел и попросил выпить с ним и закусить рыбкой. Он ушел в монахи, чтоб не убить с отчаяния ветреную красавицу, ради которой он воровал, а она ему изменяла... Вот и всё... Соберу я цветов на лугу, посмотрю кругом - никого нет. И брошу я цветы в ту сторону, где Вологда, и там могила её, и молюсь я, и плачу. И так легко и радостно станет в душе... И жалко мне, так жалко чего-то. И верю я, что в смертный час придет она после вздоха после -днего моего. Вся она, белая и красивая, вся в цветах, ясная... Не виновата она.

   Монах остановился, в глазах его блеснули слезы, но тотчас оправившись, он прибавил: - Ну вот и всё. Стали прощаться; взяв в свои руки медный крест, висевший на его груди на грязном подряснике, монах сказал: Да хранит вас светлая правда Господня и мир че- ловеческий! Простите меня... Мы вышли. Озеро было тихое и облака большие, розовые, отражались в нем, а чайки, блестя крыльями, в вольном полете носились над водой...

   Минули года, умер Серов, и его жена Ольга Федоровна рассказала мне, что последняя фраза его перед смертью была: «Вот и все». И вспомнился мне старый монах на озере, к которому зашли мы в годы юные, в годы надежд". Константин Коровин

 

Уже в эмиграции, собирая из писем и дневников книгу своей жизни, Коровин вспоминал эпизод из детства, который её и определил; была весна, ясная погода - он взял бумагу, краски у брата и побежал рисовать Симонов монастырь; какой- то незнакомец купил его рисунок за 5 рублей - деньги большие тогда для семьи; он решил, что это священник. Через несколько лет, уже в Училище живописи он познакомился с сыном того человека. Отец умер, а тот детский набросок до сих пор висел в их доме на видном месте. «Знаете, а ведь он благословил меня! Кем же он был?» Нет, не батюшка, чиновник, в Симонове была похоронена его жена, завещавшая ему: благослови прославляющего жизнь. Это желание прославлять жизнь он и увидел в маленьком художнике. Чрез много лет, в 1927 году, умирая, Поленов попросил повесить пред собой Коровинский этюд Речка в Меньшове и сказал Наталье Васильне: «Я буду смотреть. А когда умру, напиши Константину поклон в Париж. Может быть, встретимся на этой речке».