Автор: Дмитрий Менделеев. Режиссёр: Ольга Жукова

Сценарист: Всеволод Константинов. Оператор: Виктор Бормотов 

Текст читает Всеволод Кузнецов. Студия Неофит 28.01.2017

24 июня 1940 - немецкие войска уже заняли север Франции и идут к Парижу. Борис Константиныч пишет в дневнике: "Читаю Библию. Очень поражен царём Давидом. Хочется написать о нем, вроде рисунка, портрет - не то слово, но дру гого сейчас не нахожу. Может, завтра от комнаты моей останется одна пыль да и от меня, от нашей малой жизни; всё равно пока жив, хочется иной раз что-то ска -зать: "Я буду петь Господу, покуда жив, буду бряцать Богу моему, доколе есмь". 

   Рядом с ними, и правда, упала бомба. По счастью, они с женой завтракали в то утро у дочери. Когда вернулись домой, писал он Буниным, квартира была полна битого стекла и мусора - всё это предназначалось нам в физиономию. Да, опять чья-то рука отвела беду.. Приютила Зайцевых Нина Берберова. Там он и работал над новеллой о царе Давиде и одновременно вдруг вернулся к переводу Дантова Ада ритмической прозой, строка в строку. Обе вещи во время оккупации решил не печатать - как бы трудно ни приходилось: это была его форма сопротивления. 

 

"На половине странствия нашей жизни я оказался в неком темном лесу, ибо с праведного пути сбился. О сколь трудно рассказать об этом Диком лесе, страшном и непроходимом, Что наводит ужас при первом воспоминании. Так он горек, что немногим горше его смерть". 

   "Форма эта избрана потому, что лучше передает дух и склад дантовского произведения, чем перевод терцинами - всегда уводящий далеко от подлинного текста. Мне же как раз хотелось передать по возможности первозданную простоту и строгость дантовской речи. В тяжелые времена войны, революции и нашествия иноплеменных эта работа утешала и поддерживала". Борис Зайцев 

 

Как удивительно, пишет он: перевел его 25 лет назад, трижды получил под него авансы, трижды издательства разорялись войнами и революциями, а теперь рад, что он не вышел в прежнем виде. Это было бы неприятно мне теперешнему. Т.е. он впервые взялся за "Божественную комедию", когда его жизнь приблизилась к половине, как у Данте; как у царя Давида: Дней лет наших всего до 70 лет, а при крепости до осьмидесяти. И самая лучшая пора их труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим. Давид, наверно, первым с такой силой заговорил о кризисе среднего возраста со страниц Библии. 

Молитва нищего, когда впадет в уныние и изольёт пред Господом печаль свою. Господи, услышь молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет; не отврати лица Твоего от меня, в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; ибо исчезли, как дым, дни мои и кости мои обожжены, как головня, сердце мое иссохло, так что я забываю есть хлеб мой. Боже мой, не восхити меня в половине дней моих. Твои лета в роды родов. 101 Псалом Давида 

   Попадание в некий сумрачный лес в середине жизни это своего рода репетиция смерти, малый страшный суд, возможность самому оценить себя, пройденное; и войти из сего процесса в зрелость. "Когда я был ребенком, мы жили в Калужской губернии; моя семья не была религиозна, по тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все такое суеверием и пустяками. Так что ребен- ком, не раз проезжая в двух-трех верстах от Оптиной, я ни разу её не посетил..." 

 

"Я слышал рассказ одного близкого мне человека, прожившего в Оптиной довольно долго, много наблюдавшего за старцами. Они произвели на него глубочайшее впечатление. Он отмечал в них соединение высокой аристократичности, тончайшей духовной выделки с простонародно-русским обличьем. Острейшую душевную проницательность утверждал он, способность сразу и безошибочно определять человека, видеть его насквозь со всеми его болями, радостями, дарованиями и грехами. Он называл их великими художниками души. И вот, если б я был оптинским паломником, я ждал бы в солнечном утре в зальце выхода о. Амвросия - принес бы ему грешную свою мирскую душу. Как взглянул бы он на меня? Что сказал бы? Жутко перед взглядом человека, от которого ничто не скрыто. Смог ли бы я ему отдаться? Вот что важно. Как смириться? Как найти в себе силы себя отвергнуться? Впрочем, я не видал никогда Амвросия и не познал его действия на себе".

 

Чтобы не идти на Первую Мировую солдатом, известный уж тогда писатель, он записался в военное училище. Новый, 1917-й, год встречал юнкером в роскошной квартире подле Мясницкой. «Хрусталь сервировки, цветы, индейка, мороженое, шампанское, лакей в белых перчатках, дамы в бальном, мужчины в смокингах - прежний русский мир словно давал последнее представление - спектакль перед закрытием сезона». Через 2 месяца бескровная Февральская оборвала жизнь его племянника. «Мальчик, на моих глазах выросший - изящный скромный рыцарь; только что кончил училище, вышел в Измайловский полк, был дежурным. Когда чернь ворвалась во двор казарм, он один загородил дорогу. На предложение сдаться отвечал отказом и тотчас пал». Октябрь Зайцев пропустил: лежал с воспалением легких в деревне. «Мне не дано было ни видеть его, ни драться за свою Москву на стороне белых. Та же рука, что показала военную жизнь, как бы дав ощутить иное, чего как раз и не хватало в прежнем опыте, повела далее: не путём воина". 

 

"Странным образом революция, которую я всегда остро ненавидел, на писании моём отозвалась неплохо. Страдания и потрясения, ею вызванные, не во мне одном вызвали религиозный подъём. Удивительного в этом нет. Хаосу, крови, безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви. (Само богослужение есть величайший лад, строй, облик космоса.) Как же человеку не тянуться к свету?" Борис Зайцев. 1943. «О себе» 

 

Как для многих интеллигентов Серебряного века, его интерес к религии начался с философии: «Вл. Соловьев пробивал пантеистическое одеянье моей юности и давал толчок к вере». Но первые христианские шаги, он пишет, были еще полны молодой восторженности, некоторого прекраснодушия и наивности. Настоящее же религиозное чувство, живое, не теоретический интерес, принесли испытания - "Кровь, сколько крови! Но и лазурь чище. Если мы до всего этого смутно лишь тосковали и наверно не знали, где она, лазурь эта, теперь потрясенные и какие б грешные ни были, ясней, без унылой этой мглы, видим». 

 

"Вижу суровый жребий, Промыслом мне назначенный. Но приемлю его начисто, ибо ве- рю, что всё происходит не напрасно, планы и чертежи жизней наших вычерчены не зря и для нашего же блага. А самим нам - не судить о них, а принимать беспрекословно". 

 

Это всё тот же 1943 год, "О себе" - осмысление, можно сказать, задним умом, событий и переживаний 25-летней давности, необходимое, очевидно, для работы над Адом и Царём Давидом. Тогда, в его писаниях «некий суд и над революцией и над тем складом жизни, теми людьми, кто от неё пострадал; одновременно и осуждение и покаяние - признание вины». Так он говорит. Сейчас ещё и надежда. 

 

"Не напрасно изобразил его Микельанджело юношей. Его Давид, разумеется, только еще певец, Орфей, воин, победитель Голиафа. Давида борений, падений и прегрешений, как и Давида стенаний о грехах выразил уж не мрамор, но Псалмы и узор жизни. Но и здесь он всегда молод. Он не может быть стар потому, что всегда раскален. Он не прозябал - пылал, и когда побеждал, и когда грешил, когда каялся и когда, низвергнутый, брел под семеевой бранью в изгнание. Когда юродствовал, и когда скакал пред Господом, и когда притворялся безумным. И когда плакал, прощаясь с Ионафаном, и когда рыдал по Авес саломе, и когда любил Виреавию. Священный ветер Ветхого Завета, сквозь чащи мча- щийся к райским рощам. Он 1н в его время чувствовал новый мир. Кроткие наследуют землю... «Близок Господь к сокрушенным в сердце и смиренных духом он спасает». Кто первый разбил «око за око и зуб за зуб»? Царь иудейский Давид". Борис Зайцев 

 

В 19-ом за участие в заговоре большевики расстреляли его пасынка Алешу, в 21-м за участие в Союзе помощи голодающим Зайцев сам был арестован и несколько дней провел на Лубянке, после заболел сып. тифом и чуть не умер. Луначарский дал ему разрешение на выезд с женой и дочерью, на лечение. Паспорта уж были готовы, оставалось сходить еще в какую-то контору. На тот день была назначена манифестация против эсеров. Шел процесс, властям надо было представить всё как волю народа. Тем, кто пойдет, сказала молочница, обещали выдать калоши... Путь Бориса Константиновича лежал с Арбата на Китай-город через весь центр; навстречу шли люди в кепках, голоногие спортсмены, рабочие и служащие, они несли чучела, видно, изображающие эсеров, плакаты, флаги и кричали: Смерть, смерть, смерть! Это был его последний день в Москве, он вспомнил, как четыре года назад тут шел крестный ход с иконами и хоругвями за патриархом Тихоном 

 

"Он был спокоен, сдержан. Навсегда запомнилось глубоко народное, как у Толстого лицо с крупным носом, ясными глазами, русской бородой... Он остался видением древней, не сокрушимой Святой Руси, восставшей из тысячелетнего лона, за патриархом были испо -ведничество, нищета, близкое заточение - тот самый крест, облик которого он держал в правой руке и на который как бы звал всех склонявшихся перед ним". Борис Зайцев 

 

Первое что привёз с собой из России Борис Константиныч, была книга о святом Сергии Радонежском. С этой публикации началась жизнь издательства Русского юношеского христианского движения, Имка-пресс. «Естественно, пишет Зайцев в предисловии, - что мерою отношения к Сергию мерили само общество, самый народ: 1-х взволнует, умилит, другим отвратен облик неземной, идущий в жизнь и просветляющий её. Им Сергий враг». 

 

"Сергий жил во времена татарщины. Лично его она не тронула: укрыли леса. Но он не пребыл равнодушен. Отшельник, он спокойно, как все делал в жизни, поднял крест за Россию и благословил Дмитрия Донского на ту битву, которая для нас навсегда примет символический, таинственный оттенок. Да, Сергий был не только созерцатель, но и де- латель. Правое дело - вот как понимали его пять столетий. Автору казалось, что сейчас особенно уместен опыт, очень скромный, восстановить в памяти знающих и рассказать не знающим дела и жизнь великого святителя, и провести читателя через ту особенную, горнюю страну, где он живет, откуда светит нам немеркнущей звездой". Борис Зайцев 

 

С Преподобного Сергия он начинает, целый цикл о людях веры, людях Божьих, давнего, недавнего прошлого, настоящего: повести, жития, очерки; о Серафиме, Саровском, Иоанне Кронштадском, о патриархе Тихоне. Ради встречи с живыми носителями сой культуры Зайцев едет на Афон, о котором ему рассказывает его друг - князь, поэт, и монах, только принявший постриг на Святой горе, будущий епископ Иоанн (Шаховской). 

 

"Я провел на Афоне семнадцать незабываемых дней. Афон предстал мне в своем вековом благосклонном величии. Тысячелетнее монашеское царство! Напрасно думают, что оно сурово, даже грозно. Афон - сила, и сила охранительная, смысл его есть пребывание, а не движение, Афон созерцает, а не кипит и рвется, - это верно. Но он полон христианского благоухания, т. е. милости, а не закона - Любви, а не угрозы. Афон не мрачен, он светел, ибо влюблен, одухотворен. Афон очень уединен, мало занят внешним: это как бы остров молитвы. Афонцы мало знают о пестрых делах мира, и судят о них не всегда удачно. Но они не устают молиться о мире, как молятся и о себе. Борис Зайцев. «Афон» 

 

В 25-м Горький писал из Сорренто: «С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера «культурные». Зайцев пишет жития святых. Шмелев нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет пьет. Бунин переписывает Крейцерову сонату под титулом Митина любовь». 

Зайцев, в отличие от пролетарского писателя, творившего на итальянской вилле, жил почти впроголодь, выпускал по книжке в год, но гонорары были маленькие. При этом ухитрялся помогать тем, кто нуждался больше, Цветаевой, например; и был главным приверженцем идеи сохранения эмигрантами русской культуры. «Есть взгляд, что Россия и русское - это разрушение, анархия, тот красный цвет, в котором именно и нет культуры. Для римлянина современности русские вроде готов или гуннов. И главный разрушитель ваш, говорят, Достоевский, и Толстой - сквозь них отлично видно, что от русских можно ждать всего, чего угодно». 

 

"Один умерший поэт упрекал эмиграцию в том, что она недостаточно жертвенна, пафоса мало. В этом есть доля правды. Мы, разумеется, в большинстве жили изо дня в день, бо- рясь за жизнь, за угол свой, за семью. Жили-были. Героического весьма мало. Кое-чему все-тки жизнь и научила. Больше узнали бедность, чем прежде в России, где вольготнее процветали - в чем был и свой грех, потому что другие на нас же трудились... Что-то мы здесь искупаем, но что-то на нас и возложено, высшее бремя. Какие бы ни были, мы яви лись сюда не с пустыми руками, нам завещаны великие ценности. Прежде всего религия. Годами на Родине заужавшаяся, и сейчас тяжко, без свободы живущая, здесь вера наша на воле. Пока держимся, пока любовь к Высшему не иссякла, дотоле мы и живы. Мы не сильные мира, мы отверженные его; но отверженность наша, быть может, важнее силы. 

   Мы знаем горькие свои черты! Но где, у кого нет греха и преступления? Только в России, в русском грех открытее, прямей, меньше смягчен приличиями и удобством. Ведь и у Достоевского есть старец Зосима, князь Мышкин, Алеша Карамазов. Как можно не принять великой утвердительной силы Войны и мира?" Борис Зайцев

 

В поисках своих святых он снова едет паломничать. Теперь на Валаам, который тогда принадлежал Финляндии. Это была почти Россия. Против нас Кронштадт, вспоминала Вера Зайцева Были 2 раза у границы. Солдат нам закричал: «Весело вам? Мы ответили: Очень! Он нам нос показал, а я перекрестилась». 

- Ну, вот, - сказал я жене, - это наш прощальный выход. Доведется ли еще когда увидеть Валаам? Жена вздохнула. - Да, если бы еще увидеть... По небу громоздились бело-синие облака крупными, тяжелыми клубами, белые их пелены свивались таинственно, отсвет их на еловом лесу был не без мрачного величия. Все это, конечно, необычайно русское и как-то связано с нами, нашими судьбами. Увидишь ли еще всё это на родной земле, или в последний раз, перед посл-м путешествием дано взглянуть на облик Родины из уголка чужого... Этого мы не знаем. Но за все должны быть благодарны. Борис Зайцев 

И вот, война. И вот, Давид. Почему только сейчас? Именно сейчас? Считается, что "гений и злодейство - две вещи несовместные. Неправда ль?" Но это и так, и не так. Конечно, Святой Дух, вдохновение не снизойдёт на того, в чьих руках яд Но если Бог полюбит человека, Он всё ему простит, когда тот одумается, станет на путь правды, покаяния. И Царь-поэт живой тому пример. Так и Россия, люди её, безусловно, любимые Господом, если устремят сердца к Небу, обретут мир. 

 

"В страшной силе жизни, жадности к ней - путь его все же к Царствию Божию. Оттого он противоречив, пестр, слепителен. Но и вечно юн. Давид преобразует, дает лик человека вообще, Адама, трепещущего мощью и рожденного во грехе, с вечной тоской по безгрешности. 

   Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его - войдешь в храм, голос Давида раздастся тотчас, будто и не было трех тысяч лет. На всяком месте Влады- чества Его благослови, душе моя, Господа". Борис Зайцев «Царь Давид» 

 

При всей его нелюбви к Советскому союзу во время Войны враг был для него один, Германия. Сам он по возрасту на фронт не пошел, но с гордостью писал о русских, ушедших в Сопротивление: "Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю. Поражаешься, как рвались иногда эти юные жизни к смерти: сами вызывались в разведку, добровольно шли в атаку, добровол-но примыкали к кучке безнадежно защищавших позицию: все за землю Франции, которую, очевидно, считали уж и своей. Но кровь их пролилась и за Россию, за нас и наше доброе имя". 

   При этом он перестал видеться с Буниным, когда тот собрался было получить Советский паспорт. Только после смерти Сталина он начал переписываться, при нимать у себя гостей из России: ему важно было знать, что она жива; и наконец, увидел псалмы, которые так ждал: Доктора Живаго и Реквием Ахматовой. «Вот и выросла веселая грешница, написал он ей, из юной элегантной дамы в первую поэтессу Родной Земли, стала глашатаем беззащитных и страждущих - грозным обличителем зла и свирепости». 

 

"Я-то видел Ахматову «насмешницей», но Судьба поднесла ей оцет Распятия. Можно ль было предположить тогда, что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль! - женский, материнский, вопль не только о себе, но обо всех страждущих женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых? Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронн-м звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину, «томов пре- многих тяжелей». Безмолвный приговор зверству".

Борис Зайцев