В середине марта 1828 года до Рима долетели слухи о возможном извержении Везувия. Все, кто мог, бросились в Неаполь. Брюллов еле добыл место в карете. Но, пока экипаж добирался, Везувий «задремал». Публика осталась без зрелища. Зато в обществе проснулся мощный интерес к истории вулкана. Воспоминания о гибели огромного города под пеплом взбудоражили Европу. Все бросились читать древних историков. Джованни Паччини написал оперу «Последний день Помпеи». Археологи приступили к раскопкам... Брюллов решил, что более эффектного сюжета для большой работы ему не найти. К тому же Анатолий Николаевич Демидов, меценат, потомок знаменитого рода уральских горнозаводчиков, с которым они вместе посещали развалины Помпеи, сделал ему предложение написать такое полотно с тем, чтобы преподнести его Государю Императору.

 

Карл Павлович отнесся к этой задаче с необыкновенной для него серьезностью, начал штудировать Плиния и Тацита. Оказалось, что Помпея и Геркуланум были курортными, развлекательными местечками со всей сопутствующей инфраструктурой заведений... Людей предупреждали об опасности, но они отказывались верить. И он решил писать "Последний день" как Апокалисис.

 

По крайней мере, половину из шести лет работы над своей картиной-катастрофой Карл Павлович не брался за кисть. «Картина, - говорил он, - должна быть на две трети готова, когда художник подходит к холсту». Много времени ушло на поиск места действия. «Декорацию сию я взял с натуры, не отступая ни сколько и не прибавляя, стоя к городским воротам спиною, чтобы видеть часть Везувия. Потом он наконец приобрел размером в 22 на 29 римских пальм, то есть, примерно в четыре с половиной на шесть с половиной метров, и принялся за работу.

 

Современники говорили, что «Брюллов писавший «Помпею», доходил до изнеможения, и не редко его выносили из мастерской на руках». «Смотрите – говорил он – здесь целый оркестр в ноге!» В пору напряженного труда над «Последним днем Помпеи» Брюллов написал брату Александру, поздравляя его с женитьбой: «Здравствуй и прощай, брат. Кланяйся жене твоей. Поцелуй ее от меня. Я никогда не женюсь. Жена моя – художество». Однажды, почувствовав, что теряет нить, он бросил кисть, запер мастерскую и отправился в Венецию и Болонью. Там Брюллов подружился с астрономами, по ночам часами смотрел на звезды «Однако, - вспоминал одни из его друзей, - по мере продвижения в работе, настроение его становилось все менее уверенным». картина разваливается на части, раздрабливается на различные действия, тонет в подробностях. Огромное полотно нуждается в единстве. В главной идее...

 

Вопрос о готовности человека ко Второму Пришествию, к Концу Света, к смерти, которая может наступить внезапно, по-итальянски звучит так: Memento mori! У Брюллова был весьма тяжелый характер. Он постоянно метался с места на место. У него часто менялось настроение. Он мог внезапно не прейти на званный вечер. Внезапно отказаться писать портрет. Когда у него что-нибудь не получалось, он мог швырнуть сапогом в картину (так, например, он порвал свою «Вирсавию»). Поклонники прощали ему все эти прегрешения. Прощали и кутежи. Простили даже историю самоубийства одной знатной дамы, которая бросилась в Тибр от безответной любви к Карлу Павловичу. Иванов, считавший Рим раем для художников, говорил, что «без Сатаны и слуг его, невозможно чувствовать блаженство Божьего сада. Тут оных заменяет Брюллов». Гоголь, как известно, выбирает его в качестве прототипа Черткова – заносчивого и надменного героя своей знаменитой повести «Портрет».

 

Может быть, единственным человеком, который хоть как-то мог влиять на Брюллова, была графиня Юлия Павловна Самойлова. Родственница царской семьи, женщина неимоверно красивая, при этом тонкая, умная и добрая, хотя и обладавшая «независимым» характером. Будучи бездетной, она взяла на воспитание дочерей композитора Джованни Паччини Амалию и Джованину, которых Карл Павлович очень любил и увековечил в картине «Всадница». В присутствии этих трех женщин Брюллов становился другим человеком. 

 

 Картина еще не была окончена, но у Брюллова уже с утра до ночи толпился народ. Мастерская художника на Via Corso стала достопримечательностью наподобие Колизея и Ватикана. Вальтер Скотт просидел несколько часов неподвижно перед картиной, потом произнес: «Я ожидал увидеть исторический роман, но Вы создали много большее. Это – эпопея». Брюллова сравнивали с Микеланджело, Рафаэлем, Тицианом...

  Итальянские академии изящных искусств избирали его почетным членом и профессором, «увеличивая блеск своей славы», как говорилось в дипломах. Страна великих живописцев, куда он был послан для усовершенствования в искусстве, теперь искала с ним родства. Города устраивали для него торжественные приемы, его носили по улицам на руках, с музыкой цветами и факелами. Ему посвящали стихи. Стены домов исписывали его именем, всё чаще звучало в его адрес слово «бессмертный». Но Брюллов чувствовал, восторги восторгами, а чего-то не хватает в «Помпее». «Две недели я каждый день ходил в мастерскую, чтобы понять, где мой расчет неверен. Я трогал одно место, другое, но тотчас же бросал работу с убеждением, что части картины в порядке, что дело не в них. Наконец, мне показалось, что свет от молнии на мостовой слишком слаб. Я осветил камни около ног воина, и воин «выскочил» из картины. Тогда я осветил всю мостовую и увидел – картина окончена».

 

Летом 1834 года огромный ящик с «Последним днем Помпеи» был отправлен в Петербург. Император Николай I благосклонно принял картину и приказал поместить ее в Эрмитаже, а затем перенести в Академию художеств для всеобщего обозрения. «И стал последний день Помпеи для русской кисти первый день».