Зимой 1946 года в Политехническом музее устроили вечер поэтов-фронтовиков. По окончании, радостно здороваясь, обнимаясь, переходил от одной компании к другой чудаковатого вiда человек: наглухо застегнутое пальтецо, шапка-ушанка, завязанная под подбородком. Следом шепоток: "Кто это, кто? - Глазков! Всех нас за пояс заткнёт, да не по той дорожке пошел!" 

  Его терпели, считали сумасшедшим, но печатать, конечно, не печатали. Он сам делал книжечки и дарил, подписывая кустарные сборники словом самсебяиздат. Чем он жил, никто толком не представлял. Как-то с ним столкнулась на вокзале подруга: "Знакомая походка, правое плечо вперед: Глазков? Поэт-носильщик? Я замедлила шаг, чтоб встречей смутить его. «Председатель земшара, гениальный поэт современности», как он называл себя в кругу друзей, носильщик!?" И вот, где-то под конец 47-го, доведённый до отчаяния своим положением, он дрогнул.

 

Лез всю жизнь в богатыри да в гении, Небывалые стихи творя.

Я без бочки Диогена диогеннее: Сам себя нашёл без фонаря.

Знаю: души всех людей в ушибах, Не хватает хлеба и вина.

Даже я отрекся от ошибок - Вот какие нынче времена.

Знаю я, что ничего нет должного… Что стихи? В стихах одни слова.

Мне бы кисть великого художника: Карточки тогда бы рисовал.

Я на мир взираю из-под столика, Век двадцатый - век необычайный.

Чем столетье интересней для историка, Тем для современника печальней! Николай Глазков

 

Он был из детей Арбата: за отцом пришли весной 38, они сидели за шахматами. "Можно хоть партию доиграть?" спросил отец. Через 2 месяца его расстреляли. Коля остался с младшим братом и мамой; поступил в Пединститут, чтобы где-то числиться, и там скоро сколотил кружок поэтов; они назывались небывалистами и писали действительно небывалые стихи. Чего стоит его пародия на «Ворона». 

 

Черный ворон, черный дьявол, Мистицизму научась,

Прилетел на белый мрамор В час полночный, черный час.

Я спросил его: Удастся Мне в ближайшие года

Где-нибудь найти богатство? Он ответил: Никогда!

Я сказал: В богатстве мнимом Сгинет лет моих орда.

Все же буду я любимым? Он ответил: Никогда!

Я сказал: Пусть в личной жизни Неудачник я всегда.

Но народы в коммунизме Сыщут счастье? - Никогда! Николай Глазков

​

В финале этой самоубийственной поэмы ворон оказался шпионом: «Я спросил: «Какие в Чили существуют города?» Он ответил "Никогда!" и его разоблачили». Деканату небывальщина не понравилась: некоторых исключили из комсомола, а Глазкова из института: он не был комсомольцем. «Я поругался с дурачьём и был за это исключен.. Если мне будет очень-очень плохо, я сяду в электричку, выйду куда-нибудь в поле, и пойду, куда глаза глядят; и буду идти, идти; пока не умру». Но - нет худа без добра - по рекомендации Асеева его взяли в Литинститут.

 

Тряхнуть приятно стариною, Увидеть мир в табачном дыме,

И вспомнить мир перед Войною, Когда мы были молодыми.

Тянулись к девочкам красивым И в них влюблялись просто так.

А прочий мир торчал, как символ, Хорошенький, как Пастернак.

А рядом мир литинститутский, Где люди прыгали из окон

И где котировались Слуцкий, Кульчицкий, Кауфман и Коган. Николай Глазков

 

«Был легковерен и юн я, Сбило меня с путей 22 июня, очень недобрый день». "Сорок скверный" назвал он этот год. Есть такая полулегенда: идёт призыв, врач спрашивает: "Котелок варит?" Кто говорит да годен, кто говорiт нет тоже годен. Дошла очередь до Глазкова. «Котелок варит? - Получше твоего! - Выдать белый билет". Его на самом деле освободили от службы с диагнозом циклофрения, как называлось тогда биполярное расстройство. Высокий, широкоплечий, он не был хлюпик: "Я самый сильный средь интеллигентов i самый интеллигентный среди силачей". Но друзья не укоряли его - понимали, что Коля i армия несовместимы: его убьют сразу же - не враги, так свои - за нарушение дисциплины, еще за что-нибудь. Пусть лучше в тылу пишет антифашистские стихи. И он писал. Одно из первых называется Молитва: «Господи! Вступися за Советы, сохрани страну от высших рас, потому что все Твои заветы Нарушает Гитлер чаще нас».

 

В стихах ничего лишнего - И в этом моё спасенье,

Живущий под кроной Всевышнего, Под самой надёжной сенью.

Шатаюсь, как все, по городу, Чёрт знает чего не выдумаю,

Но я говорю Господу: Прибежище моё и защита моя.

Наступлю на аспида и василиска, Попирать буду льва и дракона.

Будет победа близко Мне, как поэту, знакома.

За то, что имя Его познал, Не спросит, зачем я стихи писал.

Любовная лодка не разобьётся о быт, Господь Бог, Он всё видит, всё знает.

На Него я надеюсь. Не буду убит. Он избавит меня и прославит.

И пускай я теперь где-нибудь на дне, Ощущаю своё воскрешение:

Он насытит меня долготою дней И мне явит моё спасение. Николай Глазков. «Псалом»

 

В июле 41-го он уже уехал в эвакуацию в Горький, там жили его бабушка и тётя. Обе верующие, в доме висели иконы и была Библия, которую Глазков сразу стал читать, переписывать в дневник поразившие строфы. Вскоре появился парафраз 90 псалма, который особенно часто вспоминают, когда пришла беда. Он вставил в него слова из предсмертной записки Маяковского - видимо, надеясь на то, что Господь поможет ему устоять, когда навалится отчаянiе. "А если пыль дорожная И путь ведет в Сибирь, То все равно как должное, Приемлю эту пыль".

Век двадцатый войной исковеркан. Осознал с головы до пят его.

В глубину двадцать первого века Я смотрю с высоты двадцать пятого.

Я смотрю сквозь веков венок, Не вступивших ещё в обращение.

И ещё я смотрю сквозь бинокль Поэтического обобщения.

Вижу город, где нет для ближнего Никаких наказаний лютых

И совсем ничего лишнего Ни в стихах, ни в вещах, ни в людях.

На земле никому не тесно, Не дерётся с народом народ.

Скажут - это неинтересно, А, по-моему, наоборот. Николай Глазков

 

В Горьком он разгружал баржи и доучивался в местном Пединституте, его взяли на третий курс. Вокруг него и там собрался кружок поэтов, который тоже скоро прикрыли. После экзаменов его отправили учителем в Чернухинский район, как  он говорил, в «Черным-чернухинский». Зато недалеко от Болдина. Если раньше Глазков представлялся "здравствуйте, я гениальный поэт", то теперь это звучало так: «Я Николай Чудотворец, Император страниц. Хочу не кому-нибудь вторить, А истину провозгласить. Тогда же появляется и его «Боярыня Морозова».

 

Что ему церковные реформы, Если даже цепь вериг не режется?..

Поезда отходят от платформы - Это ему даже не мерещится!..

На платформе мы. Над нами ночи чёрность, Прежде чем рассвет забрезжит розовый.

У тебя такая ж обречённость, Как у той боярыни Морозовой.

Милая, хорошая, не надо! Для чего нужны такие крайности?

Я юродивый Поэтограда, Я заплачу для оригинальности...

У меня костёр нетленной веры, И на нём сгорают все грехи.

Я поэт ненаступившей эры, Лучше всех пишу свои стихи. Н. Глазков. Боярыня Морозова

 

Одной из первых и самых преданных его поклонниц была его соседка по Арбату, Лиля Брик: «Вы поэт настоящий. Верю, знаю точно, что вы будете делать изуми -тельные, великолепные новые вещи. Вы не Хлебников, не Маяковский. Вы уже  Глазков. Вы знаете дорогу в Поэтоград!» Брики вернулись из эвакуации в конце 42, и Лиля нашла ему в Москве место учителя. «Дорогая Лиля Юрьевна! Если в стихах я принципиальный мастак, то на этой работе беспринципный халтурщик (бездарный притом). Если в стихах я творитель, то в педагогике я вторитель. На моих уроках младенцы изнывают от скуки, потому развлекаются кто чем может. Дисциплина плохая и всё такое; однако в Москву на учительскую работу перево диться согласен; но предупреждаю, что меня обязательно выгонят». И выгнали.   Осип Брик пытался устроить его писать агитки, он не пошёл: «Мне говорят, что «Окна ТАСС» Моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, Но это не поэзия».

​

Своих стихов не издавая, Ищу работы я повсюду,

Пилить дрова не уставая Могу с рассвета до салюта.

Могу к Казанскому вокзалу Доставить чемоданов пару.

Могу шататься по базару И загонять там что попало.

В Поэтоград моя дорога, Меня среда не понимала,

Так что могу я очень много И в то же время очень мало.

Но если путь к иным победам Я предпочту иным дорогам, 

Тогда не буду я поэтом, Тогда не буду я пророком. 

Я обрету людей степенность, Я принесу немало пользы, 

Меня признает современность, Но обо мне забудут после. Николай Глазков. 1944 год

​

«Арбат 44, квартира 22, Живу в своей квартире тем, что пилю дрова...» Из своей Чернухи он вернулся с невестой. Но их лодка всё ж разбилась о быт: обвалилась крыша, в потолке дыра, управдом не идёт. Он потом догадался: прорубил пол, и вода потекла дальше. Наверное, внизу жил кто-то важный, крышу починили. Но невеста ушла. Из его близких друзей кого убили, кого посадили; уцелевших уже печатали, принимали в союзы, а он жил нелитературной подёнщиной; и вот как-то в отчаянии Николай Иваныч написал «Объяснительную» друзьям.

 

Где они, на каких планетах, Разливанные реки вина.

В нашем царстве поэтов нет их. Значит, тактика неверна.

Я достаточно сделал для после, Для потом, для веков, славы для;

И хочу ощутительной пользы От меня не признавшего дня.

И считаю, что лучше гораздо, Принимая сует суету,

Под диктовку писать государства, Чем, как я, диктовать в пустоту.

Мне писать надоело в ящик И твердить, что я гений и скиф,

Для читателей настоящих, Для редакторов никаких... Николай Глазков. «Объяснительная записка»

 

«Приходил Коля Глазков, пишет Давид Самолов в апреле 48-о, в старой шубе на меху, в шляпе, напяленной на уши. Беззубый рот. Реденькая щетина на скулах и подбородке, страшен; но когда к нему привыкаешь, даже мiл; говорил, что хочет написать десять хорошiх стихотворений для печати. Под этой страшной шкурой шизофреника скрывается подлинная интеллигентность, ум, громадный талант». Вскоре в журнале «Октябрь» появились его стихи об американском миллионере и советском летчике, налетавшем миллион часов. Выглядели те Миллионеры так будто он заставлял себя писать, как можно хуже; но талант же нельзя зарывать...

 

В чертей хоть верьте, хоть не верьте, Но я скажу вам не шутя:

Мне начали являться черти От многодневного питья.

Они являлись мне ночами Из тьмы безграмотных веков

И с подоконника кричали: Глазков, Глазков, Глазков, Глазков!

Те черти вовсе обнаглели И сразу после пьянваря

Расположились на постели, Мне ничего не говоря.

Они в количестве немалом Обрушивались на кровать,

Барахтались под одеялом И, так сказать, мешали спать.

Нечистый этот шум, однако, Меня нисколько не смущал:

Я пил живительную влагу, Когда потребность ощущал.

Что черти мелкие поэтам? Их не должны пугаться мы!..

Но как-то раз перед рассветом Ко мне явился сам князь тьмы.

Он, серый, словно весь из дыма, Стал дуть что было адских сил -

И я весомо, грубо, зримо Смертельный холод ощутил…

С тех пор... Да сгинет сила злая! Я самому себе не враг:

И водку не употребляю, А лишь по праздникам коньяк. Николай Глазков. «Про чертей»

 

 Это 54-й. 31 августа в Литературке вышел фельетон под заглавием «Рифмы ради. О спившемся и опустившемся поэте». Верно, внимание даже ему польстило, но вот дневник Давида Самойлова: "Был у Коли Глазкова, он в худом состоянии, окружён подонками. Говорит, старые друзья его предали. Начинаешь бояться, что обычная поза перестала быть лукавством. Дурацкий колпак прирос к голове. Стихи очень плохи, мелки. Редко встретится сильная строчка; он беден и кажется глубоко несчастен; укатали сивку. Жестокая мысль: если б он погиб в 30 лет, казалось бы, что он осуществился мало. Теперь ему за сорок. Поэт в нём иссякает...» Вот Слуцкий: «Это Коля Глазков, это Коля, шумный, как перемена в школе, тихий, как контрольная в классе, к детской принадлежащий расе; это Ко- ля, брошенный нами в час поспешнейшего отъезда iз страны, над которой знамя развевается нашего детства».

 

Детство, отрочество, юность - всю трилогию Льва Толстого,

что ни вспомню, куда ни сунусь, вижу Колю снова и снова.

Отвезли от него эшелоны, роты маршевые отмаршировали.

Все мы - перевалили словно. Он остался на перевале.

Он состарился, обородател, свой тук-тук долдонит, как дятел,

только слышат его едва ли. Он остался на перевале.

Кто спустился к большим успехам, а кого - поминай как звали!

Только он никуда не съехал. Он остался на перевале.

Он остался на перевале. Обогнали? Нет, обогнули.

Сколько мы у него воровали, а всего мы не утянули.

Скинемся, товарищи, что ли? Каждый пусть по камешку выдаст!

И поставим памятник Коле. Пусть его при жизни увидит. Борис Слуцкий. "Коля Глазков"

​

Он всё равно оставался легендой. Его старые стихи помнили, и выглядел он, как раньше, а не как пристало советскому поэту: ходил по Москве в тапочках и мог явиться на какую-нибудь турбазу в пижамном костюме, в соломенной шляпе и с вафельным полотенцем вместо шарфика. «Я к сложным отношеньям не привык; одна особа, кончившая вуз, сказала мне, что я простой мужик. Да, это так i этим я горжусь. Мужик велик. Как богатырь былин, он идолищ поганых разгромил, и покорил Сибирь, и взял Берлин, и написал роман «Война и мир»! 

 

Мне простите, друзья, эту милую странность, но не выпiть нельзя за мою гениальность!

Не хвалю я себя, Просто сам в себя верю: Откровенность любя, Не терплю лицемерья.

Нынче этот порок Уподобился язве. Говорю, как пророк, - Не согласны вы разве?

А грядущая даль Для меня что реальность. Опрокинем хрусталь за мою гениальность!

Как великий поэт Современной эпохи Я собою воспет, Хоть дела мои плохи.

В неналаженный быт Я впадаю, как в крайность. Но хрусталь пусть звенит

За мою гениальность! Николай Глазков

 

«Самоирония - одно из самых частых проявлений «всеобщей" иронии Глазкова, пишет Самойлов. Ирония чуть ли не первое, что отмечают пишущие о нем. Она действительно i наглядна, i загадочна, она многолика i всегда идет по какому-то опасному краю. Краю мудрости? Краю банальности? 

 

У него есть ирония пафосная, горькая, гневная, легкая, добрая; назвать все её оттенки - значит процитировать всего Глазкова. Общая черта глазковской иронии - простодушие. Он не только поэт-дитя, но i поэт-мудрец. Как i Окуджава, он был в общем-то арбатский человек, очень тактичный, мягкий, очень добрый. И очень хороший товарищ. 

Давид Самойлов. «Перебирая наши даты»

​

 Одна его добрая знакомая, Нина Бялосинская, вспоминала, что как-то в ЦДЛ, рисуясь пред компанией, рассказала очередной анекдот о Глазкове, закончив его словами: "Ох, уж эти мне юродивые без креста". "И тут в дверях появился Коля. Я очнулась, стало очень стыдно. Я поторопилась признаться: «Я сейчас сказала, что ты юродивый без креста...» Коля ответил невозмутимо, без обиды, серьезно, словно поправлял ошибку в тетрадке: «Нет. Я с крестом».

У царя Давида есть такой стон: «Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл». У Глазкова: «Не веря во многих богов, В единого верую Бога. Однако из тупиков моя состоит дорога...» Долго не писал ничего небывалого, только для печати: может, не мог, или не хотел; полемизируя с Олешей, говорил, что его девиз - ни дня без мысли. Но где-то в канун 50-летия он смог вернуться в Поэтоград, и у него снова пошли настоящие стихи.